Неточные совпадения
Так как подобное зрелище для мужика сущая благодать, все равно что для
немца газеты или клуб, то скоро около экипажа накопилась их бездна, и в деревне остались только
старые бабы да малые ребята.
Я там попала в круг политиков, моя
старая подруга вышла замуж за адвоката, а он — в парламенте, страшный патриот, ненавидит
немцев.
— А — не буде ниякого дела с войны этой… Не буде. Вот у нас, в
Старом Ясене, хлеб сжали да весь и сожгли, так же и в Халомерах, и в Удрое, — весь! Чтоб
немцу не досталось. Мужик плачет, баба — плачет. Что плакать? Слезой огонь не погасишь.
— А где
немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча
старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
А тут чувствительные сердца и начнут удивляться, как мужики убивают помещиков с целыми семьями, как в
Старой Руссе солдаты военных поселений избили всех русских
немцев и немецких русских.
Доложили барыне, и на другой день «по
старой Калужской дороге», вслед за каретой шестеркой и тройкой немца-управляющего, потянулись телеги с имуществом и семьями крепостных.
Появились и другие неизвестные люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой
немец с бритою верхней губой, — он говорил только вопросами: «Что вы думаете? как вы сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым
старым другом, который попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового
немца была Драке, Федор Федорыч.
Гладко выбритое лицо и завивавшиеся на висках волосы придавали ему скорее вид
старого немца-аптекаря.
— И она тоже. Пусть все отделяются, кому с нами не угодно. Мы
старого, какого-то мнимого права собственности признавать не станем; а кто не хочет с нами — живи сам себе. Пусть и финны, и лифляндские
немцы, пусть все идут себе доживать свое право.
Оба не
старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь красный, и на башке острая персианская шапка; а другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: всё ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему время есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому шиты, как в России на заводах у каких-нибудь
немцев бывает.
Но Амалию все-таки выдали, когда пришло время, за одного
старого заводчика-немца,
старого товарища
старому генералу.
Кабинет
старого аптекаря оказался типом кабинетов аккуратных, дельных и расчетливых
немцев.
А меж тем услыхал от одной кумы (
старая была, тоже прачка, к которой Луиза иногда хаживала), что
немец про нашу любовь знает, потому-то и решил поскорей свататься.
Пошли. А в кабаке стоит
старый человек, с седыми, как щетина, волосами, да и лицо тоже все в щетине. Видно сразу: как ни бреется, а борода все-таки из-под кожи лезет, как отава после хорошего дождя. Как увидели наши приятели такого шероховатого человека посреди гладких и аккуратных
немцев, и показалось им в нем что-то знакомое. Дыма говорит тихонько...
— Да в «Розе»… Сижу с
немцем за столиком, пью пиво, и вдруг вваливается этот
старый дурак, который жужжал тогда мухой, а под ручку с ним Верочка и Наденька. Одним словом, семейная радость… «Ах, какой сюрприз, Агафон Павлыч! Как мы рады вас видеть… А вы совсем бессовестный человек: даже не пришли проститься перед отъездом». Тьфу!..
Двоеточие. Давай сядем. Так вот — явились, значит,
немцы… У меня заводишко
старый, машины — дрянь, а они, понимаешь, все новенькое поставили, — ну, товар у них лучше моего и дешевле… Вижу — дело мое швах… подумал — лучше
немца не сделаешь… Ну, и решил — продам всю музыку
немцам. (Задумчиво молчит.)
Помните
старый анекдот, как добрый
немец закричал из райка людям убитого командора, искавшим Дон-Жуана: «Он побежал направо в переулок!»?
— Как по падении благочестия в
старом Риме Царьград вторым Римом стал, так по падении благочестия во святой Афонской горе второй Афон на Иргизе явился, — говорил красноглаголивый Василий Борисыч. — Поистине царство иноков было… Жили они беспечально и во всем изобильно… Что земель от царей было им жаловано, что лугов, лесу, рыбных ловель и всякого другого угодья!.. Житье
немцам в той стороне, а иргизским отцам и супротив
немцев было привольней…
Два-три
немца, профессора римского и уголовного права и зоологии, были предметами потешных россказней, которые мы получили в наследство от
старых студентов.
Никогда я не встречал англичанина с такой наружностью, тоном и манерами, как Льюис. Он ни малейшим образом не смахивал на британца: еще не
старый брюнет, с лохматой головой и бородой, смуглый, очень живой, громогласный, с. йервными движениями, — он скорее напоминал
немца из профессоров или даже русского, южанина. Тогда я еще не знал доподлинно, что он был еврейского происхождения.
Затем назначен был ректором университета варшавский профессор А. С. Будилович, крупный ученый-славист, но уже в Варшаве проявивший себя ярым русификатором. Ломка
старого пошла вовсю. Делопроизводство стало вестись на русском языке, многим служащим, не знавшим русского, пришлось уйти. Профессорам-немцам русского подданства было предложено в течение двух лет перейти в преподавании на русский язык.
Чем-то
старым,
старым, средними веками несло от всего здешнего жизненного уклада. Студенчество делилось на семь корпораций (землячеств): Курониа (курляндское), Ливонна (лифляндское), Эстонка (эстляндское), Ригеизис (рижское), Необалтиа (
немцев из России), Академиа (сборная) и Леттониа (латышская — единственная не немецкая корпорация). Большинство немецких студентов входило в корпорации. Но были и вне их. Эти назывались «дикими». Дикими были и все мы, русские.
Все лето провел он около Химок, у
старого деревенского попа, получившего известность между
немцами искусством практически обучать иностранцев, ел с ним щи и кашу, болтал с двумя поповнами и вернулся хоть и с прежним акцентом, но с гораздо большим навыком.
Зала была, разумеется, полна, — как я говорил, это смешное дело во всем городе было известно. Все знали весь этот курьез, не исключая и происшествия с подьячим, который сам разболтал, как он
немца надул. И мы,
старые камрады [Товарищи (нем.).] Пекторалиса, и принципалы наши — все пришли посмотреть и послушать, как это разберется и чем кончится.
Слез бедный Сафроныч с крыши, вошел в свое жилье, достал контракт со
старым владельцем, надел очки — и ну перечитывать бумагу. Читал он ее и перечитывал, и видит, что действительно бедовое его положение: в контракте не сказано, что, на случай продажи участка иному лицу, новый владелец не может забивать Сафроновы ворота и калитку и посадить его таким манером без выхода. Но кому же это и в голову могло прийти, кроме
немца?
Все это совершилось так неожиданно и скоро, что Марья Матвеевна не успела прийти в себя, как ей уже надо было хлопотать о похоронах мужа. В этих грустных хлопотах она даже совсем не обратила должного внимания на слова Егорки, который через час после смерти Сафроныча бегал заказывать гроб и принес странное известие, что «
немец на
старом дворе отбил ворота», из-за которых шла долгая распря, погубившая и Пекторалиса и Сафроныча.
— Немало стою здесь, а только и слышу в речи твоей: Иоанн, да Ахмат, да Софья и опять Ахмат да Иоанн. Не трунишь ли над
старыми грехами моими?.. Крыться не хочу, было время, и я оплошал, оробел, сам не знаю как. Кто этому теперь поверит? Правду молвить, и было чего бояться! В один час мог потерять, что улаживал годами и что замышлял для Руси на несколько веков. Господь выручил. Но… по нашей пословице, кто
старое помянет, тому глаз вон. Оправь меня в этом деле перед
немцем. Спи здорово, Аристотель!
Худосочный
немец и
старый банкир вслушиваются; артельщик вытаскивает откуда-то подушку в тиковой полосатой наволочке, плотно подсовывает себе под бок свою сумку и укладывается в кресле.
В борьбе с издревле ненавистными для русского человека
немцами искали вольные дружинники ратной потехи, когда избыток сил молодецких не давал им спокойно оставаться на родине, когда от мирного безделья зудили богатырские плечи. Клич к набегу на «божьих дворян», как называли новгородцы и псковитяне ливонских рыцарей, не был никогда безответным в сердцах и умах молодежи Новгорода и Пскова, недовольной своими правителями и посадниками — представителями
старого Новгорода.
И гордый собою англичанин, и этот презираемый на родине ласковоглазый негр, и
немец, и китаец, и индус — все в общих шеренгах, плечом к плечу, идут на штурм
старого мира.
В общем вагоне первого класса «для курящих» по разным углам на просторе разместились:
старый еврей-банкир, со всех сторон обложившийся дорогими и прихотливыми несессерами; двое молодых гвардейских офицеров из «новоиспеченных»; артельщик в высоких со скрипом с сборами сапогах, с туго набитой дорожной сумкой через плечо; худощавый
немец, беспрестанно кашляющий и успевший уже заплевать вокруг себя ковер на протяжении квадратного аршина, и прехорошенькая блондинка, с большими слегка подведенными глазами и в громадной, с экипажное колесо, шляпе на пепельных, тщательно подвитых волосах.
Старый жид насмешливо смотрит на юного Марса,
немец угрюмо сплевывает в его сторону; товарищ юнца слегка подтягивается, как парадер на смотру; один только артельщик хладнокровно зевает, крестя свой широкий рот.
Временщиком стал новый
немец, но это был Миних. Он мечтал об исправлении внутренних дел в духе Петра I, в особенности об ослаблении Австрии и о взятии Константинополя.
Старый герой надеялся достигнуть заветной цели, с помощью юного товарища, Фридриха II прусского, который тогда начал войну за австрийское наследство, чтобы уничтожить свою соперницу, императрицу Марию Терезу. Не прошло и пяти месяцев, как Россия очутилась в руках нового временщика. На этот раз пришла очередь графа Андрея Ивановича Остермана.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни
старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого-то
немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто
старый гриб
немец.
История истекшего тысячелетия должна была им показать, что такой шаг назад невозможен; что если вся область к востоку от Эльбы и Заале, некогда заселенная целой семьей родственных между собой славянских народов, сделалась немецкой, то этот факт указывает только историческую тенденцию и вместе с тем физическую и интеллектуальную способность немецкой нации подчинять себе своих
старых восточных соседей, поглощать и ассимилировать их; что эта ассимилирующая тенденция
немцев всегда служила и еще служит одним из могущественнейших средств распространения западноевропейской цивилизации на восток европейского континента» (курсив мой — Н. Б.) (стр. 116-117).
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторою афектированною небрежностью, имеющею целью показать, что он, как высоко образованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого
старого, бесполезного человека, а сам знает с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу
немцы), macht sich ganz bequem», [
Старый господин покойно устроился,] подумал Вольцоген, и, строго взглянув на тарелки, стоявшие пред Кутузовым, начал докладывать
старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
Сила, обратившая к Пуговкину сердца города, заключалась, во-первых, в открытости его доброго нрава, в его всегдашней веселой беспечности, в его русском происхождении, а также в тупом невежестве
Старого Города и в его ненависти к
немцам. А ко всему этому, как выражался Пизонский, — и Господь помогал Ивану Ильичу на сиротскую долю.